Войной украденное детство

Автор: Super User. Дата публикации: 15 марта 2024.

Наше послевоенное босоногое детство!.. Настоящее, солнечное, беззаботное, с книгами и тетрадями, смехом, играми, праздниками. Оно такое, как весна. Весна нашей жизни. Прелесть этой моей весны прошла в деревне, рядом с мамой, дедушкой, многочисленными тетями и дядьями, среди природы, где пахнет цветами, дождём, свежим сеном и зерном. Это навсегда остается в моей памяти.
Но было и еще одно детство – военное. Война соединила в жестокой своей слепоте несоединимое: дети и кровь, дети и смерть. Взрослые всеми силами хотели уберечь детей от страданий. Но ведь и они иногда бессильны.

Никогда не забуду эпизод из киноэпопеи «Великая Отечественная», который не просто взволновал, а потряс меня. Женщины провожают детей из блокадного Ленинграда. Катер отчаливает от берега. И вот, матери видят, как на него пикирует фашистский самолет со свастикой, как гибнут, как тонут их любимые дочери и сыновья. И лишь белые панамки плывут по воде. Матери бессильны помочь своим любимцам. Это ужасно: жертвами суровой поры становятся дети.
Не менее ужасным является и тот факт, когда в бывшем фашистском лагере Равенсбрюк, где в ад душегубок отправлялись лишь дети и женщины, на стене была укреплена фотография детского сердца. И теперь душа холодеет от этих воспоминаний. В центре был аккуратно нарисован кружочек, а подпись гласила, что эсэсовец, который так метко будет стрелять и так точно попадать в сердце ребенка, будет получать дополнительные отпускные дни. В это трудно поверить, но это было, как и то, что не менее трагичной была судьба тех, кого война застала в младенчестве в тылу врага, где свирепствовал фашистский режим.
По долгу службы (в 2015 году избран председателем Тышковичской первичной ветеранской организации) приходится встречаться с ветеранами труда. Одна из таких встреч не дает мне покоя по сегодняшний день. Это встреча с восьмидесятилетней Лидией Владимировной Бартош, бабушкой Лидой. Односельчане-тышковцы с любовью называют ее «Лидучкой». Бабушка Лида любит часто говорить: «Меня война застала в колыбели. Она пела мне жестокие песни, будила взрывами снарядов и визгом пуль». Женщина рассказывает, страшно волнуясь, сквозь слезы, со странной улыбкой, будто знакомит со страшной сказкой. Это сказка о жестоком времени, выстраданном ребенком. Она леденит душу, заставляет слушать, затаив дыхание, слушать и страдать.
Я почему-то не мог отвести взгляд от рук бабушки Лиды. Во время рассказа она держала их на коленях. Искореженные пальцы, изрезанные трещинами ладони напоминали израненную войной землю. Этими руками проходилось «лечить» землю после войны: пахать, сеять, кормить скот, доить группу коров. А в глазах я видел боль, тоску и скорбь, хотя женщина отпраздновала 82-й год рождения. Жестокое прошлое не исчезает из памяти.
– Нас, детей, – рассказывает старушка, – в семье осталось четверо, когда отец ушел на фронт: Василий, Николай, Артем и я. Из рассказов мамы я узнала, что крестили меня в Мотольской церкви. Немцы не запрещали обряд крещения. Везли в церковь в лодке через реку Ясельду. Свою любимицу-малышку мама доверила своим крестным отцу и матери. В церковь добрались без приключений, но зато на обратном пути я сильно расплакалась. Что делать со мной, крестные не знали. Не помогали ни песенки, ни прибаутки, ни молитвы. И вдруг со стороны леса послышались одиночные выстрелы – один, другой, третий… Кто и зачем стрелял, взрослые не знали, но я замолчала и только смотрела неподвижными глазенками на державшую меня на руках крестную маму, будто искала спасения. Так в день крещения я столкнулась с жестокостью войны, не зная об этом.
А потом… потом (это видели односельчане) женщина с маленьким ребенком на руках спасалась от фашистов, не осознавая рискованности своего поступка. Ребенок долго плакал, когда мама, оставив теплый дом, бежала с девочкой на руках по разъезженной лошадьми мокрой дороге в ближайшую рощу, чтобы избежать встречи с гитлеровцами. Братья же Лидочки в таких случаях укрывались самостоятельно. Ведь старшему Василию шел двенадцатый год, Николаю девять стукнуло, да и шестилетний Артём считал себя уже взрослым. Такая позиция мальчишек вполне объяснима: в условиях военного времени дети раньше становились взрослыми. Поэтому стеснялись ребята держаться за мамину юбку – хоть и маленькие, но мужички с характером.
– Очень часто голодали мы, – с неутихающей болью вспоминает Лидия Владимировна. – Помню, годика три мне было. Мама ежедневно в августе-сентябре отправляла Николая, Артёма и меня в лес собирать желуди. Василий выполнял по хозяйству более сложную работу. Для чего желуди, мама никогда не говорила. Свято хранили семейную тайну и братья. Мне же хорошо было в лесу с братьями. Они потакали мне всегда, выполняя самые непредсказуемые мои капризы.
В очередной раз пришли мы в лес, нашли дубняк (по-тышковски «дубыну»), вся земля здесь была усыпана желудями. Собирали быстро, и я попросила Колю сделать мне бусы (мама для этих целей рвала красную рябину). Коля впервые мне отказал, что меня очень обидело.
– Никаких бус делать я не буду. Не для этого мы пришли сюда, чтобы безделушками заниматься. На хлеб желуди. Дома есть нечего, а тебе бусы вынь да подай. Я начала плакать, надеясь на Колину доброту. Но брат был непреклонен.
Я не могла понять, как из желудей может хлеб получиться. Взяла пару плодов, раскусила один из них, надеясь, разжевав, притушить чувство голода, но тут же выплюнула: жесткую, горькую еду проглотить было невозможно. Она будто росла во рту. Оказывается, в жерновах мама из сухих, очищенных желудей молола муку, добавляла туда выжимки из картошки, немного ржаной муки, месила долго тесто и на кленовых листьях пекла в печи круглые «бохоны». Хлеб был тяжелый, горький, невкусный, но все-таки хлеб.
Рассказывала женщина медленно, нараспев, обдумывая каждое слово. А слезы, крупные слезы обиды и горечи, катились по изрезанному морщинами лицу. Бабушка Лида, украдкой смахивая слезу рукой, произнося, будто извиняясь за свою душевную слабость, «что это я разрумзалась», но свою жизненную повесть не прекращала. Как был благодарен ей в душе я за то, что не огрубела ее душа, не выгорели добрые чувства.
– Главным для моей мамы, – слышу я продолжение исповеди, – было не растерять детей по дорогам войны, сохранить их здоровыми и невредимыми к моменту возвращения отца с фронта. Пусть и раненого, искалеченного, контуженного, но живого. Ведь его мы так любили и ждали, веря в силу добра и справедливости.
Представьте себе, уважаемый, морозную зиму 45-го года. По замерзшим сугробам идешь, будто по прочному деревянному настилу, не провалишься. Мама достает санки, меня укутывает в отцовский кожушок, чтобы не околела. Потом садит на санки и, взяв за веревочку, отправляется в путь. Мы едем в Поречье. В этой деревне на Пинщине был небольшой спиртзавод, где можно было приобрести «вычавок» (выжимки из вареной картошки). Их мама добавляла в тесто, когда пекла хлеб из желудей. А меня брала, чтобы и я свою норму получила. После этого я долго болела: поднимался жар, душил кашель, тело казалось ватным. Мама всегда считала себя виноватой, поэтому спасала меня как могла: грела на горячей лежанке, парила ноги в растворе горячей соленой воды, рискуя варить пищу детям без соли, делала компрессы из тех же картофельных «вычавок». Моя боль утихала, а мама, уединяясь, плакала навзрыд, проклиная и войну, и свою горькую долю.
Скоро вернулся с фронта отец Лидочки, комиссованный досрочно. Казалось, наконец-то удача улыбнулась многодетной семье. К родному порогу вернулся добытчик, советчик, защитник, отец и любимый муж. Но радоваться было нечему. У Владимира Ивановича страшно болели ноги. Несколько суток спасался от преследования фашистов. Брел по холодной болотной топи, мерз в лютый мороз – и сильный, здоровый, жизнерадостный боец остался инвалидом.
Жена Татьяна Степановна решила спасать мужа любыми средствами. Врачи посоветовали ей: спасай, мать, продай единственную коровку – будем лечить. Но как любящая многодетная мать решится лишить четверых детей единственного удовольствия! Ведь детей нужно чем-то кормить. Не согласилась, а потом жалела. Поэтому еще одна тяжела ноша легла на хрупкие детские, слабые женские плечи – инвалид войны.
Пятнадцатилетняя девочка Лида пошла на ферму, став дояркой, а потом передовой телятницей. Теперь она разменяла девятый десяток лет. Пережив четыре инсульта, утратила способность говорить, свободно передвигаться, не узнает даже близких людей. Заботу о самом родном человеке возложили на себя сын Сергей и сноха Галина. Рядом с любимой бабушкой всегда внуки и правнуки, которые, как все дети, любят смотреть кино о
войне. Ведь там стреляют, кричат «Ура!», побеждают. Глубинное трагическое значение многих из них ребятам неведомо, а веселья и ловкости много. Поэтому я попросил Виталия нарисовать войну. Он стрельнул в меня изучающим взглядом, выждал паузу и взялся за черный фломастер. Через полчаса на белом листе бумаги выстроились танки черного цвета с красными звездами на броне. И ни одного танка со свастикой, хотя этот знак чертить очень просто и удобно.
– Виталий, почему твои танки черные? Ведь советские танки всегда темно-зеленого цвета, – спрашиваю я, не надеясь услышать внятного ответа.
– А вы не поняли моего замысла. Ведь меня просили нарисовать войну, а не просто танки. А война – это трагедия, это смерть невинных людей, тяжелейшие испытания. На войне живут и страдают, растут и погибают дети. И после войны погибают – раненные войной. Поэтому и цвет черный.
– Война – это сражение двух начал: добра и зла, правды и лжи, любви и ненависти. Почему на твоем рисунке войны отсутствует вражеское начало? – продолжаю изучать позицию мальчишки.
– Однажды вместе с папой я посмотрел телепередачу, посвященную годовщине Нюрнбергского процесса, – тут же нашел ответ мальчишка. – И увидел кадры, снятые в 1944 году при освобождении Освенцима. Ночью я плохо спал. Мама не могла понять, что случилось со мной. После этого, рисуя войну, бои, самолеты, танки, я совсем перестал чертить знак свастики. И рисую только наши танки и самолеты с красными звездами. Наши танки сильные, нарядные и звездочки такие красивые, а фашистский знак – у-у-у! – противный, даже рисовать не хочу!
Прошло восемьдесят лет. Нынешний ребенок увидел краешек той страшной войны, но теперь, сегодня при слове «фашист» говорит, как выстраданное и глубоко, лично понятое: «Я очень не хочу, чтобы была война». Поэтому хочется верить, что «марши» вражды и ненависти, которые наблюдаем в некоторых странах, будут побеждены маршами братства и мира.